Статьи

У КАРТИН ХУДОЖНИКА ИГОРЯ ПУГАЧА



Бог есть предельное обобщение мировых явлений,
не более того.
Каждый, и большой, и крупный момент в сознании мира,
несомненно есть воля Божья, отчасти нами познаваемая.
Но не совсем. Потому что воля Божья относится ко всей бесконечности.
Из высказываний А.Ф. Лосева
Они производили сильное и несколько необычное впечатление! В нём не получалось целостности, мешались любование с недоумением, восхищение с какими-то смутными ассоциациями, радость узнавания с неприятием некоторых выражений образного языка. Картины удивляли. Чем же? Не колористической лихостью и не эпатажем. Не грубостью художественной речи. В картинах Пугача преобладали неяркие сочетания цветов всего красочного спектра, не замечалось смелых экспериментов с формой. Лица и предметы реальны, с узнаваемыми прототипами. И сюжеты картин обычные: без экзотики пейзажи, натюрморты, комнаты, в них люди, обычные домашние дела. И всё-таки. Картины заставляли возвращаться. Долго рассматривать. Они царапали. Что-то в них было не так. Скорее всего, искушённого зрителя смущал и настораживал характер взаимоотношений этого художника с системами традиционной живописи, и те видимые его попытки придать им новое измерение. И ещё. Упорство, с которым художник обращался к изображению одних и тех же предметов и лиц, всего лишь изменяя их пространственные соотношения, постоянство, с которым он использовал одни и те же или подобные композиционные построения, убеждали зрителя в особой, принципиальной важности для него этих актов. Постепенно складывалось ощущение, что тем самым, то есть языком своей живописи, художник хочет и намерен достучаться до сознания зрителя, высказаться о чём-то, тревожащим его самого, о проблемах, выходящих за рамки собственно живописного ремесла. И в этом случае мы имеем дело уже с не просто замечательным мастером, а с художником, и с художником-мыслителем. Отсюда и необходимость подольше смотреть на картины и, как бы это не напрягало, размышлять. К слову сказать, искусству вообще, и русскому в том числе, если принять во внимание его познавательную функцию, свойственна метафизическая составляющая. Знаковая семантическая природа живописи позволяет пользоваться ею формально, подобно музыке или математике, претворяя видимые объекты, включая сюда и пространство, в некие «формулы». К чести художника Игоря Пугача скажем, что его не смущает вероятность быть непонятым. Этот художник обладает достаточной мерой собственного достоинства, чтобы занимаясь своим и одним единственным делом, оставаться самим собой. Ему предельно ясно, что успех у зрителя, критика покупателя, вовсе не означает знаний о нём и о его картинах. Он, в придачу к великолепному мастерству живописца, еще и мужественный человек, уважающий собеседника художник-диспутант. Так о чём же разговаривают, вернее молчат картины Игоря? По определению, самый «молчащий» жанр в живописи – это натюрморт. Рожденный в былые времена, как изображение «мёртвой» натуры, он не сразу, со временем, стал удобным поводом для конструирования на живописной плоскости подобия выставок, вывесок, репрезентаций и демонстраций предметов и вещей, подобно действию на сценической площадке. Для художников особая привлекательность этого жанра определилась как изумительная возможность выступить в роли создателя спектакля, позабавиться игрой, в которой игроки, послушные и безгласные, полностью покорны его режиссёрской воле. В случае с нашим художником, его творческая концепция несколько отлична от выше упомянутой. Его актёры не манипуляционные субъекты, а сотоварищи по созданию очень и очень любопытного мира, и они не немы, их голоса слышны. Начать с того, что пространство плоскости картин, в которое насильственно вовлечены, будь то снятые со своих привычных мест те или иные предметы (горшки, вазы, салфетки или вырванные и «пленённые» цветы) тщательно подготовлено художником для комфортного, хотя и временного обитания. В массах уравновешенное, динамически выверенное и успокоенное, колористически сбалансированное, ритмами, геометрией форм сближенное с музыкой, оно идеально выполняет своё назначение. Сконструирован и доходчиво представлен мир поразительный, парадоксальный, мир за гранью, по ту сторону. А по ту сторону, обретшие душу вещи и цветы, живут вполне «очеловечено», то есть, мирятся, ссорятся, охают, вздыхают, орут или лепечут, ну, в общем, всё как у нас, людей, свидетелей и участников восхитительного, сотворённого художником действа. Натюрморты Игоря Пугача, неизменно, несмотря на их напористую «архитектурную» странность, очень красивы и всенепременно радуют зрителя авторскими подписанками, которые, с удовольствием читаемые, не имеют ничего общего с концептуальными лингвистическими выкрутасами псевдомодернистов. Среди картин Игоря Пугача солидное место занимают написанные на житейские темы. Большую часть их вполне можно было бы объединить в цикл, ну, примерно, с названием «Моя семья, дом, мы». В рассматриваемом случае художник, оставляя за собой функцию наблюдателя, выступает отнюдь не хроникёром, не фотографом, а намеренно и, исходя из личностных качеств с полным на то основанием, пишет уникальную, замечательную по глубине исследования сагу любви и откровений. Пишет, избегая при этом литературности, пишет, используя всего лишь приёмы изобразительного искусства, пишет не просто как художник, но и как лекарь души. Искусство, владея тайной художественного образа, само по себе, суть, опасный симбиоз материи и духа. Мощные, божественные и дьявольские силы его благодетельны или разрушительны, в зависимости от того, кто распоряжается ими. Важна установка, задача. Картины Игоря, по принятой классификации, можно было бы обозначить как жанровые, если бы не некоторые принципиальные особенности эстетической парадигмы его художественной системы. Изображаются комнаты, простая обстановка, обычные люди, мужчина, женщина, дети, обычные дела, пьют кофе, читают книгу, смотрят в окно… Всё предельно просто. Но зрителя не оставляет ощущение,что сказано больше, чем изображено, и что-то более существенное спрятано где-то там, за кадром. Желание заглянуть, разгадать тайну заставляет приглядываться к изображённому внимательнее. Композиционное мастерство художника позволяет решить эту проблему, состоящую, в принципе, в том: а про что, собственно, та или иная картина Пугача? Например: «Раз, два, три, или Кофе на рассвете». Пластическая доминанта здесь – мужская фигура, предметы интерьера, отражения в зеркале – сама по себе не раскрывает смысла изображённого события. Только проследив за направлением всех движений и, задержавшись при этом последовательно на формах, на цвете, отметив геометрические цветовые сопоставления, прогулявшись по ритмической структуре плоскости, вслушавшись в отголоски «эха», можно в полной мере ощутить эстетическую прелесть картины как выражение сильного, но сокровенного, проявляющегося в некое, особо значимое мгновение чувства. Дух светлого умиротворяющего согласия, пронизывающий всё пространство картины, подсказывает, что она – объяснение в любви. Позволю привести ещё один пример композиционного таланта художника, тем паче, что предпосланное самим автором название картины оправдывает это намерение, как «Прекрасный повод для утонченной беседы». Здесь принцип построения картинной плоскости – репрезентативный, декорационный. «Кулисы», предметное обрамление, общее сдержанное, в сближенных тонах цветовое решение, выделяют и подчёркивают большую значимость её строго центрального пластического образа. Самое интересное – именно этот образ. В группе, состоящей из четырёх знаковых фигур (мальчик-мужчина и собака, девочка-женщина и кошка), изображённой вертикально, в глубину, к древу-дереву, применён приём сингулярного точечного расположения смысловых объектов на направленной линии, при котором они, независимые и не зависящие точки, составляют одно, единое по предустановленному назначению целое. В динамике сам объект приобретает спиралевидную форму (в античной пластике – приём перекрестного движения, динамическое равновесие). Идейный замысел понимается как авторское, пусть и по конкретному поводу размышление о явлениях мирового Бытия, но не быта. У изобразительного искусства есть одна, воистину волшебная способность! Оно может и умеет заглянуть во внутрь времени с тем, чтобы ещё и ещё раз ощутить его заманчивую парадоксальную абсурдность. За долгое время существования искусства им разработано множество приёмов, чтобы показать это воочию, как то: на одной плоскости – смещения точек зрения, различные перспективы, кругление, вихрение пространственных планов, совмещение разновременных эпизодов, полимсест и прочее; в отношении форм – геометризация, искажения, разъёмы и др.; вибрации свето-цвета, экзотизм, флюоресцентность. Получив прекрасное академическое образование, Игорь Пугач к натуре относится весьма уважительно. За время радения на избранном поприще сложился его художественный метод, определились черты, наиболее характерные для личности, выработались, приобрели форму приемлемые для него образные структуры. Игорь – художник, и этим много сказано, но так уж получилось, что к определению общих понятий он испытывает особенное пристрастие, что и стало причиной сближения его художественного метода с некоторыми иными познавательными системами, преимущественно знаковыми, временными, такими, например, как музыка, поэзия, театр. Следует признать, что из арсенала вышеупомянутых художественных средств, Пугач, причём весьма осторожно и с большим тактом выбирает и пользуется лишь теми, что отвечают замыслу выразить глубокие, неизречённые чувства. Личный опыт для него в этом случае стал важнейшей мерой. Сложные социальные понятия, такие как семья, детство, любовь и любимое, Бог, божественное и подобные, изо дня в день наблюдаемые и переживаемые, обернулись для художника неиссякаемым источником вдохновенных и высоко художественных образов. В семейном «альбоме» Игоря доминирует одна женщина, супруга, жена, подруга. Черты её конкретного облика угадываются почти во всех женских изображениях в картинах художника. Это может быть неизвестная девочка в шляпке, странное существо, очарованное крабом, счастливая мадонна с ребёнком на руках, прекрасная жизнеподательница, увенчанная знаками космоса, и, конечно же, неизменная спутница на картинах про утренние и вечерние чаепития, речи и беседы за столом, гуляния с детьми, про отдых, собак и кошек, в общем, в картинах про всё-всё, и которые, по большому счёту, о любви. Семантическая транскрипция этого чувства представлена художником как особое, озарённое состояние души, как вид виртуальной памяти, а задача изображения, требовавшая усилий, поисков, блужданий в лабиринтах осложнённых символов, заставила воображение художника, искать и находить адекватное им выражение. Самые характерные черты живописной манеры Пугача складывались в процессе решения этой задачи. Повествовательная канва живописного полотна разнообразилась и обогащалась множеством знаковых подсказок, намёков, сопоставлений. Картинная плоскость приобретала декоративно-орнаментальный характер. Выраженная в ней пространственная глубина строилась несколькими совмещёнными, наложенными друг на друга, увиденными с разных точек зрения планами. При этом с местом обитания персонажей – ими могли быть дитя, дева, супруги, влюблённые – происходила метаморфоза. Оно, потеряв временную конкретность, превращалось в «иноземное», сакральное, мощно пронизанное чувственными токами или осенённое умиротворяющей божественной благодатью пространство. Ассоциативно впечатление от него могло отсылать зрителей к образам райского элизиума, небесного града, буддийской мандала или чего-то подобного. Ритмический рисунок (тональный, цветовой, линеарный, пластический) смыкался по ощущению с поэзией. Лирико-песенные, величественно-органные, эпически-симфонические интонации визуально «окрашивали» партитуру и, тем самым, расширяли и обогащали эмоциональное восприятие изобразительного образа, вовлекали зрителя в прекрасный мир иных времён и пространств. Лёгкая патетика, наблюдаемая в картинах, где изображались неординарные события, такие как восторг ребёнка сверкающей зимой, объятие, поцелуй влюблённых, умиление,любование чудом рождения, восхищение диковинным отражением, деревом или видом любимой женщины, не обедняла их художественного образа, а наоборот, делала звучнее, ярче заложенный в него смысл, служила упрёком, напоминая о том, что можно и надо, не стесняясь, о чувствах высоких говорить и слогом таким же. Относительно трактовки формы следует отметить следующее. Допускаемые художником отклонения от анатомической правильности фигур – деформации, масковидность, кукольность, нарочитые «уродства» – наблюдаются только в изображении особенно близких людей (детей, жены и изредка – себя). Они вполне приемлемы и объяснимы, если принять во внимание контекст появления таких приёмов в мировом искусстве вообще. Игорь Пугач пользуется ими исключительно в качестве «оберегов», скрывая под безобразной личиной истинные черты дорогого лица, как бы защищая его тем самым от пагубного воздействия зловредных, завистливых сил-духов. Как часть образной системы, это выглядит у него весьма трогательно, особенно в сюжетах с детьми. Художник понимает детство не только как жизненный этап, но и как нечто «детское», имеющее сходство с вневременным и проявляющимся вне зависимости от возраста состоянием души. В какой-то мере, изображая своих детей, Игорь выражает и собственное, хранящееся в тумане памяти ощущение. Отсюда и его не очень весёлые, не беззаботно игривые мальчики, а заторможенные, погружённые в какую-то думу, с лицами-ликами, глаза широко раскрыты, взгляд удивлённо озадаченный, вопрошающе устремлён в никуда, в мир незнакомый, заповедный, Здесь упрощённость, архаичность живописной манеры, добавляя образу сердечности, заодно и зрителю позволяет ощутить высокую степень искренности автора, его доверчивое, любовное отношение к натуре. Но Пугач – не натуралист, протокольность ему чужда. Знакомство с картинами позволяет понять, насколько глубок интерес этого художника к возможностям художественного образа. Ему близко понимание художественного образа как многоликой и многоязыкой, подвижной и живой системы, доминирует в которой её эстетическая составляющая. В собственной образной концепции Игорь отводит большую роль языку метафор. Они у него, выстроенные на расхожем материале, прозрачные или, сотворённые на материале собственного опыта, неожиданные и потому любопытные, основательно углубляют зрительское восприятие, придают ему чувственную окраску. Самого разного назначения знаков и символов в картинах Пугача предостаточно, но достойно удивления, к примеру, то, с какой изобретательностью представил он в нескольких композициях «игру» с двумя чашками: два человека,четыре руки, стол, зеркало, отражения и чашки, которые, поначалу с кофе, потом – питие, а затем обе, вместе, и уже – сакральная чаша, может статься, Грааля. По-христиански просвещённый, Игорь склонен рассматривать случайности быта как экзестенциальные, предопределённые акты божественного Бытия, явления абсолютной бытийности. Кое-кто, отметив явную, принципиальную выстроенность некоторых картин, их формульность, может сделать вывод о его излишней рассудочности, жёсткости и эмоциональной холодности, и этот кое-кто ошибётся. Да, муза этого художника строга, сдержана, но неравнодушна. Обратимся к картинам. Во многих, обретающийся в уютном пространстве дома и пронизывающий его до самых уголков, трепещущий невидимыми крылышками дух живого, тёплого чувства, не покидает своих подопечных ни при каких обстоятельствах. Истинной эротикой волнуют изображённые художником вечера, сумерки, полумраки, где тени лукавы, свет бесстыден, где странно тревожит, лишает покоя одна ножка, та, что рядом с луной и будоражит, откровенничает другая, голенькая, та, что выглядывает из-под спинки. И никаких тебе ню! Среди картин Игоря Пугача нашлось место и пейзажам. Изображённая в них природа (берега обожаемой Волги, просторы русских долин, перелески, рощи, укромные уголки любимых мест) имеет свой вид, характер и нрав. Твёрдость собственных этических убеждений художника определила во многих случаях образность этих картин. Написанные в сдержанной благородной манере, изысканно красивые, они сохраняют в себе и ощутимо дают почувствовать зрителю из памяти воспоминаний нечто смутное, далёкое, связанное с самим художником. Пишется не конкретное, моментальное мгновение, хотя и остро переживаемое, предпочтение отдаётся выражению такого состояния, которое осознаётся как запечатлённая в сознании частица магической, неизменяемой вечности. В этих картинах при их несомненном лирическом подтексте, живёт эпический дух, а сами тем интереснее, чем диковеннее представлен образ кусочка окружающего мира. У художника Игоря Пугача, море – изумлённое око, солнечный денёк – забавы света, зима – сказка отражений, облако – воспоминание минувшего, а дождь – волшебное стекло, через которое всё видится как-то не так. А ещё у художника Игоря Пугача – сиреневые закаты, золотые вуали октября, колокольчиковые холмы и завораживающие «песни сверчка»! На выставке его картин две привлекают особое внимание, это автопортреты. Можно сказать, что в них с наибольшей полнотой отражены самобытность его живописи и индивидуальность личности. В обоих отсутствуют атрибуты профессии. В одном – том, что написан раньше, изображён сидящий за столом, достаточно молодой мужчина, вида, скажем так, по сравнению с прототипом, не совсем обычного. С бородкой, лысоват, уши большеваты, нос длинноват, узенькие мальчишеские плечики и мощные мужские руки, лицо суровое, рот молчит, взгляд упорный, устремлён на собеседника «за кадром», частично отображённом в зеркале. Скудные приметы, знакомые по другим картинам Пугача, подсказывают и рассказывают сюжет, это – чаепитие. Здесь этот будничный акт в гораздо большей степени подан действом, церемонией. В композиции торжествует дизайнерский, архитектурный принцип. Все ритмы так тщательно выверены и так чётко обозначены, что дают повод обозначить их как декоративные. Абсолютно прозрачна пространственная динамика. В целом, композиционная структура очень искусно конденсирует действие на центральном, вкупе с партнёрами, образе самого художника. Образ этот, согласно логике собственного мироощущения, отображая состояние отрешённое, застылое, выражает напряжённое, мучительное раздумье-вопрошание. О чём же? Да, наверное, всё о том же – об истине, которая есть красота,о гармоническом покое, основа которого в движении, о жизни, смысл которой есть сама жизнь. Напомню, портрет называется «Мне сорок пять». Второй портрет написан спустя пять лет, Пятидесятилетие, по римскому обычаю, юбилей, подведение итогов. В картине, которая, прежде всего, изображает изумительную, хватающую за душу красотой природу, а уж потом – гуляющего с собакой, в «плохую погоду» художника, так же, как и в случае, рассмотренном выше, акцент сделан на выражении внутреннего состояния. И вот как это получилось у художника. Природа: начало осени, ещё живые старые краски уже насыщаются новыми, предвестниками не скорого, багряно-золотого увядания. Величаво-спокойная, сама по себе, без всяких на то подтверждений со стороны неба, земля осознаёт свою уникальную, божественно сотворённую сущность. Теперь она не только частица необъятного космического континуума, но и сама сила могучая, поддержка, защита. Далее, наш герой, конкретный человек, Игорь Пугач: прохладно, резвый ветерок рвёт листья и шарф с шеи, лает собака, тянет в сторону, но – лужа! Перед ногами! И вдруг, неожидаемое, мгновенное прозрение, а следом – остановка, поражённое сознание, застылость, «эврика» (без восклицания). Вся экспозиция картины прекрасно выстроена, без жёсткости и напора. Пространственные планы мягко, неспешно следуют один за другим, пластические паузы всегда там, где им необходимо быть, «тактичные» кулиски, обрамляя, аккуратно выделяют, акцентируют смысловую фигуру. Ощущение удивительной прояснённости, духовной сближенности, гармонического содружества человека с природой оставляет эта картина у зрителя. Малым набором глубоко осознанных и мастерски применённых художественных средств выражено представление о природе как разумной сущности, а в подтексте угадывается утопическая мысль, предположение о возможности нашей с ней взаимной любви. Обозначенная в этой прекрасной картине и с блестящим артистизмом, но и деликатно разыгранная модуляция двух – будничного, временного и божественного, религиозного уровней сознания – придала дополнительную окраску её образу и, внеся в него нотку высокой поэзии, расширила чувственное восприятие. На выставках перед картинами Игоря Пугача обычны на повышенных тонах разговоры, спорные высказывания и задумчивые стояния. Пройти мимо и не заметить их, не удаётся никому, независимо от возраста и образования. Дотошный знаток высоко оценит целесообразность пространственных построений, отметит выразительность ритмов и достоинства колорита, но и не упустит случая обратить внимание на специфику образной системы, указав как бы невзначай на использование в ней знаково-медийных приёмов, вроде, к примеру, таких как ассоциативные отсылы к изобразительным системам иконописи, лубка, средневековых и других мастеров. На то он и знаток. Любителю-дилетанту станут интересны те картины, с которыми он сумеет пообщаться по-приятельски, на дружеской ноге, то есть, где сюжеты о том, о сём, узнаваемы и неприхотливы, нарисовано всё правильно и красиво, краски тоже такие-сякие, глаза не режут, смотрятся, ну а если в картинах замечается что-то новенькое и необычное, то – что же взять с художника, сейчас все так пишут, модно и потому приемлемо. Труднее всех придётся случайно попавшему на выставку Пугача простаку. Вытаращив глаза, немного ошарашенный, стесняясь своего невежества, будет очумело бродить от картины к картине, пока, наконец, застыв и поначалу онемев, не воскликнет в наивном восторге, примерно: «Вот это да! Здорово! Я же это сам видел!». После, получивший эмоциональную встряску, ощутивший духовное преображение, такой простак, возможно и сам в чём-то преображённый, станет, что вполне вероятно, честной рекламой изобразительного искусства вообще и Пугача, в частности. (Упоминалась картина художника «Вот это да!»). В настоящее время художник Игорь Пугач результативно представляет себя в рамках созданной им самим художественной системы, что вовсе не означает его творческой стагнации. Имеется множество свидетельств неустанных поисков по обновлению её, поиску новых приёмов и методов, способных полнее и точнее выразить его изменившееся со временем мироощущение. Есть надежда, что и на новом этапе его живопись сохранит в себе глубокую человечность, эмоциональную насыщенность и духовную просветлённость. И в картинах Игоря искомый им непостижимый универсум, таинственный и хладный абсолют, просто понятый и рассказанный высоким слогом останется тёплым и обжитым пространством всеобъемлющей любви. В этом, как мне видится, и есть главный урок выставки картин художника Игоря Пугача. В заключение обращаю внимание на ещё один аспект творчества Игоря Пугача. По всем признакам основу эстетической формообразующей его художественного метода следует отнести к принципам, исповедуемым христианской православной этикой. Известно, что православная теология, рассуждая о формах человеческого существования, огромную роль отдаёт в нём любви как таковой, любви к Богу, любви к ближнему своему. Сомневаться в искренности убеждений и намерений Пугача нет оснований. Настойчивая, призывная вера художника в возможность согласия между людьми близкими, человека с природой, и в конечном счёте – согласия социального на сегодняшний день является видом социальной утопии. Факт этот ни в коей мере не умаляет оценки живописи Игоря как превосходной, более того, он позволяет признать за ней не только художественную, но и социальную гуманистическую значимость. Современная философия планетаризма отводит утопии особую роль. Утопия оказывается мечтой, своеобразной, содержащей образы будущего. Рассматривая историю влиятельных утопий, философ Сиверц ван Рейзема показывает, что она есть не только особое предчувствие, но и своеобразный способ формирования будущего, что она – практична. Сделаем и мы вывод, признав, что живопись Игоря Пугача, кроме всего прочего, ещё и работает на будущее.
Варя Фатиевская. Краснодар, 2017


* * *



В живописи секрет мастерства
находится на грани сходства и несходства.
Излишнее сходство вульгарно,
несходство – обман.
Ци Байши
Придумать зеленое солнце легко;
трудно создать мир, в котором оно
было бы естественным...
Из письма Дж. Р. Р. Толкиена
Творчество Игоря Пугача выросло из духа тех исторических перемен, которые появились в российском обществе в конце ХХ века. Его мироощущение связано с возвращением русской культуры к традиционным ценностям семьи и православной веры. Он вошел в художественное пространство юга России во второй половине восьмидесятых годов – эпоху смены парадигмы и появления в обществе условий, позволяющей творческому человеку не лукавить, объявляя себя социалистическим реалистом, а ориентироваться на весь спектр художественного наследия и развивать свой собственный стиль, манеру, язык. Пугач выбрал для себя путь, связывающий его с реалистическим направлением в мировом искусстве. Но современный реализм после всяческих «авангардов» и десятков лет сталинского ампира – это уже совсем другой реализм, чем тот, который исповедовали русские художники Х1Х века, ставившие беспощадный диагноз своему общественному устройству. Критическая составляющая прежнего реалистического искусства уступила место лирико-медитативной тенденции, свойственной части современных художников. Ее хочется сравнить с молитвенной практикой русских иконописцев московской школы эпохи Андрея Рублева и Дионисия. Внешне, конечно, картины, наполненные светским содержанием, мало похожи на иконы. Но близость внутренних стремлений делает их потомками далекой русской традиции допетровской Руси, когда монастыри были центрами просвещения и культуры. Игорь Пугач скорее создает модель мира, чем копирует его. И делает он это по законам гармонии, изгоняя все несовершенство бытия из своих картин. Можно выделить два периода в творчестве художника. Первый связан с творческими поисками. В это время он синтезирует язык реализма и импрессионизма. Пейзажи «Осень» (1987 г.) и «Березки» (1987 г.), представленные на выставке «Молодые художники Кубани», посвященной пятидесятилетию образования Краснодарского края в Сочи или пейзаж «Теплый вечер» (1988 г.), показанный на следующей сочинской выставке «Молодые художники Кубани, Ленинграда, Москвы», передают состояние природы, согретое лирическим взглядом автора. Затем было знакомство и совместная двухлетняя работа с Алексеем Андреевичем Паршковым, оказавшим на Пугача большое влияние. В творчестве молодого живописца появляются черты неосимволизма и неопримитива, ориентирующие его на эстетику постмодерна. В начале девяностых творческий почерк Пугача приобретает тот по-своему неповторимый облик, который отличает его от других художников Кубани. В девяностые годы наиболее значительные открытия он делает в области натюрморта и жанровой картины. С начала нового тысячелетия его интерес к картине усиливается, как и ее размер. Язык его пейзажной живописи тоже изменяется от импрессионизма и реализма в сторону усиления символического начала. Влияние примитива, или современного «наивного искусства», созвучно традиции иконы, говорящей «примитивным» языком. Использование обратной перспективы, превалирование плоскости над пространством, различные живописные приемы, позволяющие создать внутреннее свечение плоскости холста - все это приметы древнерусского и византийского искусства. Но Пугач – современный художник, не отказавшийся от художественных традиций, противоположных средневековым. Он входит в число тех авторов, которых можно назвать полистилистами, синтезирующими в своем творчестве те черты искусства прошлых эпох, которые отвечают их собственным взглядам и представлениям. Картина мира, создаваемая Пугачем, созвучна тому, что русский религиозный философ Павел Флоренский назвал «конкретным идеализмом»: за видимостью вещей – прозрение иной реальности, стремление прочитать в материальных явлениях божественные слова, а в цветовых феноменах увидеть цветовую христианскую символику. Свое онтологическое миросозерцание художник противопоставляет современной социальной реальности и поп-культуре, опирающейся, по его мнению, на культ субъективизма. Возврат к подлинному Бытию для него есть возврат к христианской жизни. Предметы в его натюрмортах – не мертвые безжизненные вещи, а воплощенные пластически живые идеи. Пейзажи полны небесных знамений. Зримые образы жанровых картин являют духовные смыслы. Центральная тема творчества Пугача – тема семьи и материнства. Она раскрывается буквально в картинах и аллегорически в натюрмортах. Ценности семьи и приватной домашней жизни оказывается более прочными, чем вечно меняющиеся политические реалии и связанные с ними философские и эстетические установки. Художник любит писать цветы в вазах, кактусы, фрукты и декоративные тыквы, глиняные или стеклянные сосуды, наполненные просвечивающейся сквозь стекло жидкостью. Они расположены или на условном, часто плоском фоне, или в интерьере комнаты на столе, изображенном иногда в обратной перспективе. Из всех этих предметов создаются монументальные и декоративные композиции, смысл которых выходит за рамки их собственного бытия. Натюрморты Пугача наполнены не видимыми на первый взгляд изысканными метафорами и аллегориями. Два цветка склонили свои головы друг к другу: Он важный и величественный, она нежная и задумчивая (« Новые ощущения». 1994 г.). Предметы натюрморта ассоциируются у художника с образами мужчины, женщины, детей, домашних животных. Каждый из них имеет свой характер, стиль, манеру поведения: задорные и печальные, задумчивые и легкомысленные. А цветы в натюрмортах могут быть абсолютно фантастическими («Аленький цветочек». 1995 г.), иногда они трансформируются в полуабстракции, похожие на орнамент («Цветы на окошке». 1993 г.). Кисть мастера одной линией создает чуть изогнутый стеклянный сосуд. Играя, розовое вино просвечивается сквозь прозрачное стекло («Звезды за моим окном». 1993 г.). Мы видим, как в большое окно входит новый день, призрачный, как туман, созерцаем рассеянный свет раннего утра, падающий на белые листья хризантем, видим, как цветы меняют свои формы и очертания, на наших глазах приобретая то теплый, то холодный оттенок. Огромные сочные бутоны поздних осенних цветов фланкируются колеблемой невидимым ветром прозрачной занавеской. Это похоже на японские пятистишия, на старинную мелодию, сыгранную на клавесине, на память об утраченном детстве, когда все было впервые: и запах приближающейся зимы, и свет за окном. Все эти чувства и ассоциации внушила нам исключительно красивая живопись, самодостаточная в своей основе. Мы словно ощущаем грубую шершавую поверхность большой тыквы и игру света на прозрачном стакане. И понимаем, что букеты, ваза, стакан, тыква, яблоки, и река за окном, и деревья обладают собственным бытием и собственной поэзией («На границе ночи и дня». 2005 г. ). Он пишет интерьеры дома или квартиры, в которых живет его семья – жена и трое сыновей, композиции в природном ландшафте. Когда художник изображает простые бытовые сцены, его быт возвышен, поэтичен, благороден. То есть это уже не быт, а бытие, пребывание, уравнивающее пространство и время: мужчина и женщина на кухне занимаются приготовлением ужина («Ужин для тебя». 1997 г.), девочка сидит одна в пустой комнате с кошкой («Странный визит».2000 г. ). Образ женщины с ребенком возникает во многих картинах («Милый мой сыночек».1996 г., «Но превыше всего любовь, 1999-2005 гг.) Художника утверждает поэзию приватной жизни, а не жизнь социума, со всеми его войнами и катастрофами. Все его драмы разворачиваются внутри колористического пространства. Пугач любит сложные пространственные решения. Он разрывает интерьер комнаты дверью или окном, вместо глубокой перспективы использует контражур. Часто использует мотив отражения (силуэта окна на полу комнаты, облаков – в водах реки, моря). Зеркало для него – это дверь в иной мир – «зазеркалье», полное парадоксов. Художника волнует как мир сегодняшний, мир его семьи, так и пространство культуры («Вопросы, которые мы задаем». 2003 г.). Неглубокое пространство, тяготеющее к плоскости, свет, идущий из глубины картины на зрителя, придает ей созерцательный, иногда мистический характер. Источник света может быть также и внутри картины. В этом случае возникает своеобразная свето-цветовая полифония: декоративные качества, фактура усиливают разработку свето-воздушных эффектов. Эти свет и цвет, получающиеся в итоге, не вполне реальные, а скорее метафизические. И персонажи его картин словно не наши современники, а включены в процесс некоей вечной жизни. Они увидены художником из его возвышенного далека, поэтому идеализированы и лишены человеческих недостатков. Они существуют в атмосфере уюта и покоя, за стенами своих домов, куда из окон или открытых дверей заглядывает солнце. В жанровых композициях художник не властен отказаться от повествовательности. Интерьеры его полны разных предметов, рассказывающих о жизни обитателей. Картины и фотографии на стенах, посуда на столе, цветы в горшках, вазы с фруктами, книги на полках, прозрачные занавеси на окнах, детские игрушки – все это написано с большой любовью. Пейзажи у Пугача наиболее разнообразны по языку. Он продолжает писать как традиционные реалистические ландшафты, так и фантастические пейзажи со сложной многоуровневой символикой или сказочные виды городов или деревень. В картине «Одинокий фонтан под дождем»(2009 г.) он создает атмосферу южнорусского приморского города, словно погруженного в летаргический сон. Мы видим собирательный, во многом мифологический образ. Для этого используется аксонометрическое пространство, монохромная обобщенная колористическая гамма. Это спящая русская провинция, место отдыха и тихой спокойной жизни. Город, увиденный с высоты птичьего полета, со всеми его уютными домиками, пирамидальными тополями, морем, горами – это свого рода модель мироздания, земной рай, основанный Господом на вечные времена. Это тождество Природы и Духа, Реальности и Мечты, как их понимает художник. В своих произведениях без излишней дидактики Пугач стремится напомнить нам о вечных ценностях и смыслах. Его визионерство внутреннее, оно прямо не проявляется в сюжете, темах, не выявляется в образах. Он просто и ненавязчиво репрезентирует образ гармоничного состояния мира.
Соколинская Т. И.


СЧАСТЛИВЫЙ ПОВОД, ЧТОБЫ ЖИТЬ



«Готовясь выступать на театральных подмостках
во всю силу своего дарования,
используй его, однако, только на восемь десятых,
пусть оставшиеся две доли доиграют с тобой зрители».
Из средневекового китайского трактата о сценическом искусстве.
Краснодарским живописцам выпала удачная возможность для самореализации: комфортная жизнь на «серединной» сорок пятой параллели, серьёзно поставленное профессиональное образование и лучшая в южнороссийском регионе музейная коллекция. В многолюдной и эгоцентричной художнической общности, какой является краевая организация Союза художников России, есть свои непременные «Моцарты и Сольери» – гении и «трудяги с этюдниками». В меру отпущенного судьбой дарования они создали устойчивое, эстетически заметное в современном российском арт­процессе явление, которое называется «кубанской живописью». За два с половиной десятилетия в этом художественном пространстве обустроилась заповедная территория – своя идиллическая Аркадия, словно ладонями загороженная от порою жестокого и всегда докучливого «театра абсурда» окружающей жизни. Ее в старом центре Краснодара заботливо создал живописец Игорь Пугач; чьи картины технологически просты, тематически и интонационно неповторимы, но, главное, они созданы гармоничными в заведомо чуждом, инфернально существующем рядом с ним социуме. Игорь Пугач родился в 1963 году в краснодарской семье, чудом сохранившей в армагеддонских потрясениях ХХ века незаёмное человеческое достоинство – верность Христовым заповедям, и неразрывную связь с прошлым, словно сбереженные старые картинки, наклеенные на крышку бабушкина сундука. После школы была обычная для будущего художника дилемма: училище или худграф. В итоге, в 1981 году он становится студентом Кубанского университета и будет потом благодарно вспоминать «великие тени», стоявшие тогда за его стеной: тонкого колориста и непревзойдённого мастера акварели Георгия Кошельникова и жизнелюба – эпикурейца Устиныча ­ лучшего кубанского портретиста Григория Кравченко. Университетские годы были отмечены подлинным энтузиазмом: даже на каникулы была составлена для себя самого непреложная программа: следовало перечитать все книги по искусству в Пушкинской библиотеке и выбираться на каждодневные этюды. В итоге один из пленэрных просмотров был превращен в первую персональную выставку, впечатляюще висевшую в самой большой факультетской аудитории. Игорю было сделано лестное предложение: «Оставь это пребывание среди художественного планктона и подавайся в академию». Однако уже наметилась своя семья, кроме того, пришло понимание того, что выпускники знаменитых столичных вузов никогда, по сути, не играли определяющей роли в кубанской живописи, поэтому он решил остаться. Началось преподавание в лучшей краснодарской художественной школе, выпускники которой были основными конкурентами при поступлении в училище, потом случались удачи, поступали в столичные вузы. Учительство перемежалось с поездками на этюды, в том числе на родину жены – в верховья Волги. Качество пленэрной живописи непременно росло и, по счастливой случайности, пейзажи и натюрморты попали в столичную арт­галерею. Появились новые заказы и серьёзные для молодого художника деньги. С удачно проданных пейзажей можно было жить безбедно долго, однако надо было принимать трудное решение, во имя чего были, по высшему счету, получены способности и профессиональные знания. Вспоминается цитата из шахматного учебного пособия: «Чтобы стать гроссмейстером следует стремиться играть только с противниками, которые сильнее тебя». Рядом с Игорем Пугачем собирал силы для своего главного выставочного проекта однокурсник Владимир Мигачев. Намеренно уйдя от пленэрного освоения пейзажной данности, он наделяет пейзажную живопись невиданной публицистичностью: нигилистический постулат «природа не храм, а мастерская» привел, в конечном итоге, к вивисекции над нею. Вырубленные виноградники и бездумно сожженные гербицидами земли, высохшие озера и спешно вырубленная для импортных поставок тайга собирались в выставочный цикл, который получил авторское название «Негативный пейзаж». Он зримо иллюстрировал горькую сентенцию Достоевского: «Если Бога нет, то все позволено». Еще один пример стоял перед Пугачем ­ потрясающее преображение творческих исканий другого «товарища по высокому ремеслу» Вячеслава Толмачёва. Мощные, почти тактильные красочные слои, передающие «впрессованность» человека в коммунальный быт, передача на холсте быстрого движения с помощью отдельных его фаз, словно он следовал рекомендациям гештальтпсихологии. Сюрреалистическая «особая реальность» в графике, словно почерпнутая у Карлоса Кастанеды, все это сделало его знаковой фигурой в современном художественном процессе. Словно перевернув страницу жизни, он отходит от этой постмодернистской суеты, вернувшись к подлинным истокам; пройдя обучение в Троице – Сергиевой лавре, Толмачев расписал несколько церквей на Кубани. Его фрески в Свято­ Ильинском храме ­ самая гармоничная и цельная церковная роспись в Краснодаре. Оставив черствый учительский хлеб и легкие деньги с галерейных продаж, Игорь Пугач намеренно оказался в положении начинающего художника. И здесь ему смог помочь Алексей Паршков, парадоксальный философ – пантеист, с которым они два года работали рядом. Паршковские «семинары» позволили перейти от этюдного освоения природы или, понимая шире, "вещного" мира, к его осмыслению, а потом ­ к интерпретации в неповторимые образы. Энергично написанные Паршковым картины, зачастую, воспринимаются зрителями в качестве невероятно талантливых эскизов. К ним он еще не раз потом возвращается, безжалостно меняя цветовой строй, фактуру и саму композицию; все ради передачи какой­то потаенной, только ему ведомой сути своего народа, увековечивая ценность крестьянского рода, цепко живущего несколькими поколениями. С Паршковым у Игоря Пугача было принципиально разное отношение к картинной плоскости и приемам письма, но запомнилось главное из его напутствий: «природный мир – это текст, созданный для вдумчивого читателя». Пришло время возвращаться к себе. Разные, главным образом случайные мастерские были оставлены, удалось перестроить старый бабушкин дом и при нем возвести маленький японский садик. С помощью специальной системы линз и зеркал в мастерскую теперь попадает незамутненный утренний свет, необыкновенно важный для нормальной работы. Белые стены мастерской лишены всякого налета богемности или каких­то свидетельств профессионального успеха, только законченные работы висят на стенах, да и то только те, которые составляют серию, над которой в данный момент работает художник. Замысел пугачевских картин рождается порою из самых неожиданных ассоциаций. Автор стремится запечатлеть его в названии – короткой фразе на клочке бумаги. Она дает не только смысловой, но и эмоциональный рефрен будущей работы, словно иллюстрируется библейское изречение: «Вначале было слово…». Затем появляется набросок – кроки. Когда намерения определились, заказывается подрамник или сразу несколько для составных частей композиции. Бережная авторская проклейка и слои отшлифованного грунта, белизна которого потом сохраняется как необходимое условие «светоносности» красочной поверхности – валёрных вибраций с активным использованием фактуры холста. Выбираются масляные краски хорошего качества, однако, отечественного производства и вполне традиционный состав для ведения живописи: пинен, даммарный лак, в необходимых случаях ­ льняное масло и отбеленный воск. Его натюрморты состоят из предметов, которые своими формами уже не вписываются в привычную школярскую грамотность. Они видятся то нечеткими, словно в неверном предутреннем сне, то полными артефактной значимости, трансформируясь на наших глазах в символ, окруженный намеренно «сгущенным» пространством, то в них вдруг проглядывают отдаленные паршковские реминисценции, но всегда лишены обыденной повседневности. Чувство врожденного художественного такта не позволяет Пугачу впасть в самоповторы, вынуждая постоянно искать новые композиционно­смысловые и колористические «ходы». В натюрмортах неторопливое существование вещей в разреженном и потому неглубоком пространстве, их кинокадровая «укрупнённость», только иногда помещение их в конкретный интерьер, а также их временная отстранённость, предельно дематериализуют «вещный» мир. Иногда автор, создавая триптих, в центре помещает вполне конкретный цветочный образ, затем по краям его полностью дематериализуют, сводя к схеме, загоняя зрителя в лабиринт с его смутными смысловыми ассоциациями, или превращает натюрморт в нефигуративный печворх, похожий на лоскутное одеяло. В натюрмортах обычно доминируют цветочные образы. Словно раздвигая пространство, они зачастую переходят затем в пейзажи. Пейзажные мотивы по своему «эшелонированы», часть из них написана в волжских верховьях, куда ездит художник с семьёй. Это, прежде всего, многоплановые пейзажи – панорамы, однако дали в них или скрыты морозной мглой или утренним туманом. Кажется больше Игорь Пугач, словно не растрачивая себя, никуда не ездит. Вспоминается шутливо­напыщенная фраза, сказанная кем­то из университетских преподавателей – художников: «Жизнь дана нам один раз, и прожить ее следует непременно в Краснодаре». Его летние пейзажи сотканы из жаркой неги, когда предметы плавятся в полуденном зное, теряя всякую материальность, а их горячие края покрыты окалиной. Его диковинная краснодарская зима, словно собранная из рыхлой новогодней ваты, похожа своей краткостью на японское четверостишье. Вместе с тем она несёт, пусть ненадолго, великую психотерапевтическую миссию – скрывает под собой всю скверну окружающего коммунального быта. Иногда пейзажи превращаются в фантастическую ландшафтную архитектуру, немыслимо совершенный элизиум, населенный, по прихоти автора, незримыми сущностями. Работа над пейзажем также начинается с фразы – названия, для этого художник долго обдумывает необходимый ему эмоциональный «плезир дю текст». Следующий этап творческих трансформаций связан с портретом, точнее с тематической композицией, которая почти всегда «выкристаллизовывается» из мимолетной мизансцены, возникшей в семейной жизни художника. В его микрокосме то временной «проброс» в девятнадцатый век – к сытинским народным книжкам и рождественским открыткам ­ замерли в валенках его дети под кружащимися снежинками, то кормление с сыном заблудившихся в зиме уток, то первые увиденный внук или тихая беседа с женой на фоне колдовского полнолуния за створками стеклянной двери. Вне этого согретого особым ладом маленького, размером с семью, миропорядка, лицедействует современный театр абсурда, где, словно в гротескном зазеркалье, сэр Элтон Джон в интервью мужеподобной дикторше увлечённо рассказывает о своем пути к успеху. Игорь Вячеславович Пугач нашел свой путь к достойному и по – своему комфортному существованию в современном социуме, неизбежно тяготеющему к нивелирующей ­ прокрустовой ­ селекции. Ради успеха он не увлекся эквилибристикой перед властью, избежал стояния на арбатском сквозняке, тиражируя свои работы до неприличия, и его разумная осмотрительность вполне оправдалась. Картины Пугача, написанные вдохновенной кистью, заслуженно заработали высокий рейтинг, они нашли своих зрителей и заинтересованных коллекционеров в России и в зарубежье: во Франции и ЮАР, в Англии и США, в Италии и Германии, на Кубе и в Канаде. Он трижды побеждал в разделе «Живопись» на краевом конкурсе – биеннале, в 2013 году получил гран­при XI краевого конкурса на лучшее произведение в области изобразительного искусства, годом раньше стал победителем Первого конкурса «Фанагория­АРТ». В книге отзывов показанной в музейных стенах «Выставки новых поступлений» министром культуры Российской Федерации Михаилом Швыдким, долго стоявшим перед картинами Игоря Пугача, была оставлена следующая запись: «Какой редкий дар у этого краснодарца, помогите сберечь его».
Иван Ващенко,эксперт по художественным ценностям Министерства культуры России, заслуженный деятель искусств Кубани